Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма
Она вытряхнула из пачки длинную сигарету и прикурила ее, превратив в продолжение себя, такой же изящной и дорогой.
– Ну и чего ты ждешь? – бросила она мне. – Садись, мне некогда.
Я, ошалелый и покорный, занял свое место в машине, не подозревая, что открыл дверь в будущую сказку. Мотор взревел, и мы отправились в путь.
Глэдис, еще совсем незнакомая, молча вела машину, не поворачивая головы ко мне, ни о чем не спрашивая, увозя меня туда, куда направлялась сама. Я же искоса разглядывал ее, не смея нарушить молчание и спугнуть видение. Она была настоящей леди. Нет, больше – звездной принцессой, спустившейся на землю. Но не растерянной и заблудившейся, а обладавшей тайным оружием, способным поразить любого, кто посмеет оказать сопротивление. Моя недавняя Пэм, местная модель и фотограф, длинноногая, точеная, резкая и озорная, показалась пресной земной самкой, досадным недоразумением. В тот момент я понял, что и нет у меня никакого опыта, и я не знаю, что делать с этими дурманящими чарами, поглотившими меня.
Я сидел рядом, дорога стремительной темно-синей лентой разворачивалась перед нами. Где-то там, во внешнем мире, превратившемся в декорацию, по крыше ее дорогого авто барабанил ароматный летний дождь. Я безумно хотел ее поцеловать, но почти слабел от самой мысли об этом. Спустя какое-то время она посмотрела на меня и, заприметив мой робкий и одновременно жадный взгляд, устремленный на ее рот, остановила машину и сама наклонилась ко мне.
Возможно, я потерял сознание на короткое мгновение. Ее губы были мягкими и уверенными, но внутри плоти я почувствовал то, что и так уже уловила моя душа – сладкий лед иных миров, дуновение судьбы.
Лишь много позже, ближе к помолвке, я смог отделаться от этого наваждения, возникающего каждый раз, когда я целовал ее. Она тогда плакала впервые, услышав мое предложение. Соленые слезы омывали ее лицо, и я наконец поверил, что смогу с ней сравняться. Я был счастлив, что она вочеловечилась в моем мире. Иначе я никогда бы не совладал с ее силой.
– Как тебя зовут? – спросила она, когда мы вновь двинулись вперед. Как будто и эта остановка для поцелуя была ее щедрым жестом, подаренным ребенку – только чтобы унять его страхи. Прикосновение крыла бабочки, и все осталось в прошлом, как ни бывало.
– Николас. Ники.
– Чем от тебя несет, Ники? Потаскушками?
– Да, – пристыженно согласился я.
Это был первый поцелуй и диалог с Глэдис. Она сразу начертила размашистым почерком мой диагноз, но в ее приговоре я уже почуял грандиозный план спасения моей души.
На следующий вечер я уже признался ей в любви, и это было искренне. Я был столь ошарашен ее появлением, что отрекся от всей предыдущей жизни – кроме живописи, конечно. Но самое поразительное было то, что в деле соблазнения и увещевания Глэдис мне с самого начала сопутствовала невероятная удача: несмотря на сшибающую с ног ауру настоящей «звезды», она отчаянно нуждалась в тепле, понимании и заботе. И, конечно, в своем круге она не могла отыскать и расслышать их средь холодного звона металла. Впрочем, она и сама лучше всего улавливала именно его, хоть и привязалась ко мне уже в первый месяц наших отношений.
Мои родители восприняли новость о нашей помолвке с молчаливой неодобрительностью. Затем последовали вспышки открытого недовольства. Но, в конце концов, мне предоставили право совершить эту ошибку. Они боялись, что Глэдис испортит характер домашнего мальчика с необыкновенным чувством цвета, предпочитая забывать, что мой нрав и так был словно списан с образа обаятельного монстра из психологического триллера.
На ее фоне я показался собственной семье невинным агнцем. «Она совершенно не из нашего круга», – вливали они в меня свой испуганный шепот, как будто пара ларцов с бриллиантами могла мне помешать. Я искренне недоумевал: как они не понимают меня? В нее невозможно не влюбиться. Это было бы такой же редкой разновидностью ненормальности, как количество людей, ненавидящих аромат розы. Глэдис благоухала и светилась красотой и аристократичностью. К деньгам она относилась исключительно как к средству, позволяющему проявить любовь к себе – никакой алчности, суетливости, перенапряжения. Благотворительностью не интересовалась, но это было простительно: главным объектом ее филантропии стал ваш покорный слуга. И все это – под блистательным налетом выверенного высокомерия, с тонкой ноткой – ах, вы слышите этот хулиганский пересвист, подобный звуку бьющегося хрусталя? – великосветской грубости и вульгарности.
Джон, увидав ее, просто крякнул и, отведя меня в сторону, сказал: «Ах, ты ж, шалава голубых кровей…»
А все остальное – искусно вплетено в мою жизнь, бежит венами по метрополитену плоти, ломает и оттачивает кости, рассыпается мушками перед глазами.
Глава 7
Это был дождливый, но теплый сентябрьский день. Почему-то почти все судьбоносные события в моей жизни, как сонные мухи липнут к осенним месяцам, с их перепадами настроений и коварством погоды. Может быть, это какая-то программа, заданная в детстве? Школьное расписание, обязывающее совершить рывок, усилие над волей, пока не выпал первый снег?
К Джереми меня привела Глэдис. «Э-ээ… То, что ты рисуешь – прекрасно, Ники, но у тебя совсем нет чутья на актуальность, ты уж прости, – сказала она мне багряным вечером, точным движением высекая огонь из золотой зажигалки и прикуривая тонкую сигарету, своей длиной грозившую поспорить с ее аристократическими пальцами. – Он лучший и самый востребованный в Лондоне. У него студия на Челси-сквер, газеты каждый уикенд смакуют его имя».
– Он постоянно скандалит? – ревнивой иронией я попытался остановить поток ее дифирамбов.
– И что с того? Зато все знают, как пишется его имя. Тебе бы не помешало немного обтесаться в его тусовке.
– Я должен буду мешать абсент с кокаином и участвовать в оргиях? Без этого не стать хорошим художником?
– Не провоцируй меня на глупости. Можно обойтись и без этого. Мы выработаем стратегию.
Моя подружка была страшно наивна, несмотря на деньги и влияние в провинциальном сообществе. Но это я сейчас строю из себя умудренного опытом пройдоху. Тогда же я с охотой поручил ее самонадеянности заботу о своем успехе, и с блаженной улыбкой на устах отдался во власть мечтам, припудренным ароматной (печенье, ваниль и чуть шоколада) крошкой. В конце концов, жизнь не могла ошибаться, главное было – не останавливать движение.
Вопреки здравому смыслу, наперекор всем полученным вскоре синякам и ссадинам, Глэдис сдержала обещание: у нее был план, и она показала европейской богеме то, что смогла слепить из меня. Горько признавать, но моя юность пришлась на время, когда талант без напора и готовности съесть два пуда дерьма ничего не значил. Сейчас все иначе, кто-нибудь мне подскажет?
Студия богемного бога находилась на пятом этаже одного из старинных зданий, несколько подкорректированного духом современности. А вот лифт не работал, что заставило меня тихо позлорадствовать. Но это было вымученное злорадство: полмили винтовой лестницы в сумраке, подцепленном виньетками запрещенных воскурений, измотали меня, не привычного к физическому напряжению. Глэдис же, напротив, хоть и пыхтела с каждым поворотом все громче, но глаза ее разгорались, будто работали не легкие, а мотор паровой машины. Наверное, она уже слышала рукоплескания публики моим творениям, и томные вздохи тощих дамочек, укутанных в тронутые модным тленом меха.
Узкий длинный коридор, застеленный красным персидским ковром, и я толкнул массивную дверь в студию, где обитал мой будущий мучитель.
Позже, много позже, уже совсем в другой жизни, Джереми обнимал меня своей крепкой рукой, другой заливая в себя лагер из высокого бокала, и раз за разом рассказывал, мешая силу с лаской и еще чем-то, въедливо ядовитым: «Помню, как ты вошел, малыш. Со своей дылдой, конечно. Я еще подумал: ха! Она сказала – ты художник? Какой, к черту, художник? Ты будешь моей любимой моделью! Какие глазки, какая кожа, а этот детский рот и пухлые щечки, – в этом месте он все время принимался хохотать, как полоумный. – Когда я узнал, что ты к тому моменту уже трахнул двух баб, долго не мог поверить. Я-то думал, ко мне спустился ангел-девственник! Не прими за комплимент, конечно: у меня к восемнадцати уже двадцать в койке перебывало».
С того момента все именно так и происходило: у Джереми словно был припасен гроссбух с ежедневными подсчетами – у кого сколько женщин, мальчиков, денег, автомобилей, апартаментов, интервью. Похоже, я стал какой-то занозой в его сердце. Но хочется предостеречь особо романтичных наблюдателей от неверной трактовки моих слов: у него весьма своеобразное представление о любви.
Цирковой клоун высшего уровня мастерства, он не слишком заботился о том, кому показывать шоу: годились все, кто был способен платить. Женщины, конечно, размягчались от его улыбки, как сливочное масло на солнцепеке. Деньги он любил настолько, что готов был нацепить любую маску, лишь бы она хорошо продавалась. Пожалуй, его жизнь стала для меня одним из лучших спектаклей, которые мне довелось увидеть – поучительным, фарсовым, непредсказуемым. Театр одного актера, гениального лицедея, слишком буквально воспринявшего древний постулат о непрекращающемся танце. Джереми от рождения был наделен редчайшим тайным знанием: жизнь не имеет смысла, поэтому можно делать все, что взбредет в голову – лишь бы вовремя скрыться от полиции. Я так и не смог уяснить это, оставшись в дураках. И по-прежнему считаю его самым большим преступлением игры с любовью.
